Стивен Дэйвис

К тому времени университетская среда идентифицировала Джима Моррисона, как поэта. Уоллис Фоули, известный биограф Артюра Рембо, начал преподавать поэзию Джима в университете «Duke». Подобные курсы были предложены в «Йельском университете», «Стэнфорде» и других учебных заведениях…

«Джим всегда хотел стать колоссом, - позднее сказал Робби Кригер. – Он хотел стать, как Beatles, и чтобы вокруг были девушки, которые выглядели бы так, словно спустились с небес. Но в те дни ничего подобного не было. Но будь Джим сегодня здесь, ему бы это понравилось. Потому что сейчас Beatles, Stones и Doors – это колоссы, понимаете?»

С.Дэйвис: «В августе 2001, за месяц до того, как Америка оказалась перед лицом новой реальности, я читал журнал «Rolling Stone» у голубого бассейна на юге Франции, когда мне на глаза попалась статья «Незабываемый огонь» Микаила Гилмора, посвященная памяти Джима Моррисона, со дня смерти которого прошло тридцать лет. Вместо того, чтобы ходить, как обычно, вокруг да около, используя прежние клише касательно Doors, Гилмор сосредоточился на Джиме, как на безумно любящем, сострадательном человеке, который направил свое безумие и суицидальные помыслы на создание мрачных, но от того не менее прекрасных работ, оставшихся после его смерти. Закончив читать статью, я задумался, вспоминая, как впервые увидел Джима Моррисона, когда он вышел на сцену ныне разрушенного бостонского театра с пейотной звуковой аурой Doors, пульсирующей за его спиной. Выступление было таким зажигательным, а концерт, под руководством Джима, таким клёвым, что это изменило всю мою жизнь в тот вечер. Это была энергия, частью которой мне хотелось быть каждый день на протяжении всей моей жизни.

В те дни я не знал, что, по крайней мере для Джима Моррисона, эти выступления были настоящей мукой.»

В тот воскресный день 4 июля 1971 года никто еще не знал, что Джим Моррисон умер. Когда вернулся Роне, то Памела, кажется, немного пришла в себя. Продавец льда приходил еще раз, но уже ушел. Памела выглядела изможденной, но сказала Роне, что чувствует себя спокойней, когда Джим лежит в доме, добавив, что если бы могла, то жила с ним так всю жизнь.

Полиция прибыла полчаса спустя. Памела скромно сидела в спальне, рядом с телом Джима, держа его за руку и тихо что-то ему говорила. Инспектор, капитан Берри, вел себя весьма оживленно, без тени сочувствия. На Джиме не было ни следов крови, ни дорожек от уколов. Полиция спешно осмотрела квартиру и ничего не нашла. Свежий пепел в камине остался незамеченным. Но капитану Берри все равно что-то не нравилось. Он чувствовал – что-то не так. Двадцать лет спустя он дал интервью, сказав, что подозревал будто мистер Моррисон умер от передозировки наркотиками. Он позаботился, чтобы главный патологоанатом появился в квартире, осмотрев тело. Потом сказал Памеле, что если новый доктор не найдет никаких несоответствий, они получат свидетельство о смерти и разрешение на погребение.

Дверь в спальню была закрыта. Табличка «не беспокоить» (надпись была сделана на французском и арабских языках), привезенная из Марокко, висела на дверной ручке. Внезапно дверь открылась и все пожарники покинули квартиру. Роне не мог заставить себя войти. Все что он видел – босые ноги Джима, свисавшие с края кровати.

Памела вышла в коридор. На ней все еще была надета джеллаба. Роне сказал ей, что ему нужно назвать полиции правильное имя Джима, а она сказала, что уже это сделала. Вышла Аньес Варда и отвела их в гостиную.

«Расскажи, что случилось, - потребовал Роне от Памелы. – Я ведь сам не так давно расстался с ним».

Когда Алан Роне пришел утром 2 июля в квартиру №17, то он сразу отметил, что Джима трясет.

Роне предложил пойти прогуляться и перекусить, после чего Джим почувствует себя лучше. Пока они шли через квартал Маре, Джим старался выглядеть жизнерадостным, но Роне понимал, что это делается через силу.

Роне видел, что Джим Моррисон напуган. Памелы не было, и Роне решил встретиться с Аньес Варда во время раннего ужина в половине шестого. Услышав, что Роне собирается уйти, Джим запаниковал. «Не уходи», - взмолился он. Еще один приступ кашля сотряс его тело. Он попытался упросить Роне прочитать статью, о которой рассказывалось на обложке свежего выпуска «Newsweek» под названием «Героиновая чума: Что с ней делать». Еще он сказал, что хочет, чтобы Роне прочитал интервью Уильяма Берроуза в «Paris Review». Сказал, что ему нужно отправить телекс и что он хочет, чтобы Роне помог ему с недружелюбными чиновниками в офисе. Казалось, что он отчаянно не хочет оставаться один.

Роне, облегчая душу в разговоре с Варда касательно семьи Моррисон/Курсон, сказал об опасных, вероятно фатальных, проблемах с героином. Варда тут же сказала, что им нужно вмешаться. Определяя Памелу как главный источник проблем, она позвонила Джиму и договорилась о визите элитной целительницы, работающей по системе йоги, в квартиру дома №17 на улице Ботрейи с целью излечить потребности Памелы в героине.

Ее звали Моник Годар. Она пользовалась большим спросом и стоила очень дорого. Она была худой, милой, модной, носила мини-юбку и заслужила репутацию хорошего спиритуального советника многих важных людей в Париже. Роне сомневался насчет ее сил, но надеялся, что Моник Годар сможет каким-то образом уберечь Памелу от самой себя. Вначале Памела не выходила из ванной, так что Моник немного поговорила с Джимом, обсуждая взгляды Ницше на суицид и другие темы, связанные с приближающейся смертью, которая, как отметила Годар, поглощала Джима. Затем Памела наконец-то вошла в гостиную. Она передвигалась в белой шелковой джеллабе, была под кайфом и далека от реальности, чтобы бороться со своими проблемами. Моник Годар в ужасе отпрянула от Памелы Курсон, попрощалась с Джимом Моррисоном, поблагодарила Алана Роне за его помощь и выбежала из квартиры.

21 июня, в день летнего солнцестояния, Джим провел на ногах всю ночь. Облака оставались прозрачными почти до двенадцати часов, и Джим много часов гулял в одиночестве по набережной Сены, наслаждаясь своей последней светлой полночью.

Джим фаталистично смотрел на пристрастие Памелы. Роне казалось, что Джиму начало нравиться, когда Памела под кайфом. С ней было проще общаться в таком состоянии, и Джим дал понять, что его больше не заботит ее пристрастие. Со слов Роне Джим сказал: «Есть только два выбора, которые можно сделать, чувак. Каждый делает свой. Я выбираю жизнь. Она выбирает смерть. Мы больше ничего не можем сделать для нее… Так что не переживай об этом. Понял, о чем я?»

Как-то вечером в Лондоне, когда они ехали в черном такси по Кингс-Роуд, Роне сказал Джиму, что Оскар Уайльд был обвинен в непристойном поведении, арестован в «Cadogan Hotel», и позднее умер в «L’Hotel» в Париже. «Смотри, пойдешь по его стопам, - подколол Роне. – Ты можешь закончить, как Оскар».

Вместо улыбки, Джим отвернулся, как если бы это обидело его. Роне почувствовал себя идиотом.

В мае 1971 года Жиль Йепремиан был восемнадцатилетнем фанатом рок-музыки, временами зависая с друзьями в «Rock and Roll Circus», надеясь, что удастся увидеть кого-нибудь из своих героев. Как-то поздним вечером (8 мая 1971) он заметил настоящую рок-звезду Франции Джонни Холлидея, когда Джонни и его окружение совсем распоясались в ресторане клуба. По мере того, как Джонни повышал обеспокоенно голос, вышибалы подтягивались ближе. Внезапно Жиль увидел то, что описал, как тень, перепрыгнувшую через его левое плечо. Это оказался Джим Моррисон, который принял решение покинуть заполненный людьми клуб, идя по столам едва не наступая на других посетителей. Посуда падала. Свечи переворачивались. Люди кричали.

Джим и Памела пользовались камерой «Super-8», и отснятые кадры в мадридском музее «Prado» показывают, как Джим впечатлено смотрит на грандиозный «Garden of Earthly Delights» («Сад земной благодати») Иеронима Босха, о котором он писал в колледже – сотни проклятых людей, переполняемых страданиями. Джим сидел пораженный напротив полотна около часа. Потом они поехали в Андалузию – паломничество, которое Джим хотел совершить уже долгие годы. В Гренаде они посетили «Альгамбру», великий марокканский дворец, где сады, архитектура и аллеи были одними из самых прекрасных в мире. Там у Джима был такой подъем поэтической активности, что он настаивал посещать это место несколько дней подряд. Памела сняла, как Джим сидит вблизи великого фонтана, охраняемого каменными львами. Затем поднимается, на лице блаженная улыбка, и идет на камеру, распахнув объятия, пока в кадре не остается только один глаз Моррисона.

Судя по записям в сохранившихся записных книжках, Джим немедленно начал исследовать Париж. Он посетил свою подругу Аньес Варда в ее апартаментах в здании №84 на улице Дагеро (Daguerre). Джим немного поиграл с ее дочерью, Розалии. В основном он сидел с Аньес и ее друзьями в саду. Позднее Варда говорила немецкому журналисту Рэйнеру Моддерману: «[Джим] не говорил лишних слов. Ему не нравились сплетни. Мы встречались с ним достаточно часто, но я не могу сказать, что много разговаривали. Мы уважали Джима. Его единственным желанием, когда он прибыл в Париж, было уцелеть здесь, инкогнито работая над своими поэмами». Джим так же сказал Варда, что взял во Францию два своих фильма, и хочет показать их в Париже. Варда сказала, что на это может потребоваться время, учитывая (антиамериканскую) политическую атмосферу, но она посмотрит, что сможет сделать. Памела позднее говорила Джиму, что ей не нравится Варда. Джим отвечал, что если когда-нибудь что-то пойдет не так, Варда станет единственным человеком в Париже, которому Памела сможет доверять.

Бен Фонг-Торрес был редактором журнала «Rolling Stone», когда находился в Сан-Франциско. Работая в Лос-Анджелесе, Бен обычно останавливался у рекламного агента из «Electra» Диане Гардинер, жившей этажом ниже Памелы Курсон. Как-то в феврале Фонг-Торрес зависал там, когда пришел Джим Моррисон, чтобы увидеться с Памелой. Величайшая рок-звезда Америки был поистине неузнаваем – толстый, волосатый, хромой. Фонг-Торрес тут же попросил дать ему интервью и поставил на запись свой дешевый магнитофон «Sony». Джим отпустил пару грязных шуток, затем согласился на запись. Фоном противно играла новая кантри-рок-группа. Памела Курсон появилась несколько минут спустя и присоединилась к интервью.

Оно станет последним для Джима.

В интервью «L.A. Free Press» Джим сказал, что горд за себя и за Doors, потому что они не продались. Это была группа, сохранившая бунтарский дух до самого конца, и если даже Джим уходил, то по меньшей мере его прямота оставалась нетронутой. Словно выступая не только за себя, но и за Брайана Джонса, Джими Хендрикса и Дженис Джоплин, Джим сказал: «Для меня это никогда не было действом или так называемым перформансом. Это было делом жизни и смерти, попыткой объединить, вовлечь множество людей в частный мир мысли и сознания».

8 декабря 1970 Джиму Моррисону исполнилось двадцать семь лет. Во второй половине того дня, он принес свои последние записные книжки в «Village Records» - студию в Западном Лос-Анджелесе, и читал, пел, играл на пианино и тамбурине на протяжении трех часов.

Три дня спустя, в пятницу 11 декабря, Doors отправились, как оказалось, в свой последний концертный тур по выходным дням.

«L.A. Woman» - стала названием альбома и центральной частью обложки. Это была ведущая песня, рассказывающая о том, как Джим колесил по окраинам Лос-Анджелеса, посещал пустыни и пляжи. Автострады, демонический огонь, город ночью: все сверкало гитарными ритмами и электропианино – главными двигающими силами группы. Болеро описывает бар, где танцуют стриптиз. «Мотель, деньги, убийство, безумие / Сменим настроение от радости к печали». Мистер Mojo Risin’ (уникальная анаграмма «Jim Morrison») явил свой фаллический образ в последней инкарнации «The Changeling». Джим выпаливает пьяный, ироничный любовный зов, когда песня достигает экстатической кульминации, и он заканчивает свой последний шедевр долгими, далекими от раскаяния воплями отчаянного триумфа.

На вопрос, какой он видит свою смерть, Джим ответил: «Надеюсь, это случится в теплой постели, когда мне будет лет сто двадцать, и что я сохраню чувство юмора. Не желаю, чтобы кто-то был рядом. Хочу просто тихо плыть по течению. Кроме того, я все еще настойчиво жду, что наука в наш век сможет бросить вызов смерти».

Джим сказал, что его ждут восемь месяцев за решеткой, и выразил беспокойство по этому поводу. Он назвал майамское слушание «больше политическим, чем сексуальным скандалом». Он продолжил: «Я думаю, мне просто надоел образ, созданный вокруг меня, которому я иногда осознанно, но обычно бессознательно старался соответствовать. Но мне уже противно, поэтому в один прекрасный день я подвел под этим черту… Я сказал зрителям, что они гребаные идиоты, потому что пришли в зал. Вот что я чувствовал в тот момент».

На просьбу честно рассказать о себе Джим ответил: «Я думаю о себе, как об интеллигенте, чувствующем живом существе с душой клоуна, которая всегда заставляет меня все портить в самые важные моменты».

Как насчет сожалений? «Не стану отрицать, что хорошо провел последние годы. Я встретил интересных людей во времена, когда мне, вероятно, не было и двадцати. Я не могу сказать, что сожалею об этом. Если бы мне пришлось прожить те годы заново, то, думаю, я бы сделал это спокойнее, став сдержанным творческим человеком, без устали корпящим над своими работами в собственном саду».

Все, что происходило в «Metro Dade Justice Building» воняло коррупцией. Наблюдавшим за процессом майамским юристам-ветеранам было ясно, что Джима Моррисона отправят в тюрьму по указке параноидальной администрации Никсона. Кто-то собирался сломать Doors физически и финансово, и быстро стало ясно, что никто из медиа-мира не вступится за Джима Моррисона в час, когда ему это нужно.

В тот уикенд Doors дали два концерта в Калифорнии. В пятничный вечер в Бейкерсфилде подростки столпились перед сценой словно животные в стойле, а Doors играли на протяжении трех часов. Джим выкладывался с сосредоточенным неистовством, исполняя «Celebration» тщательно произнося слова, спрашивая у зрителей сигареты и потребив, вероятно, галлон пива (3.7 литра). Следующим вечером в Сан-Диего он начал выступление воплем: «Этим начинался рок-н-ролл и сейчас это выходит из-под контроля». Doors выдали еще одно великое шоу, и никто не знал, что оно станет последним в серии выступлений подобного качества, ознаменовав окончание целой эпохи, начавшейся пятью годами ранее, солнечным днем на пляже Венеции.

«Большинство людей чувствуют себя пустым местом и не способны вершить свою судьбу. Это печально. Думаю, нужно более активно привлекать людей, а не передавать всю эту энергию нескольким индивидам. Одна из трагедий нашего времени – это то, что в обсуждении решений, которые принимаются для нас, мы не участвуем».

Джим сказал, что опечален видеть большее количество людей, принимающих нынешнее положение вещей.

«Мне горестно, что многие люди живут тихо, ординарно, благовоспитанно, когда вокруг так много… несправедливости. Думаю, это печально. Это как если бы людей программировали высшие формы жизни от рождения до могилы, заставляя жить упорядоченно, подчиняясь заданным установкам. Это трагично, друзья. Да. Давайте изучим жизнь во всей ее многогранности».

Совет Джима заключался в том, что нужно понимать и любить искусство.

«У меня пунктик на художественных проектах. Понимаете? Моя самая большая радость – придавать реальности форму. Музыка – это лучший выход, наибольшая радость для меня. В конечном итоге я напишу что-нибудь очень важное. Вот мои амбиции – написать что-то значительное».

Джим возобновил контакт с Патришией Кеннели, редактором ежемесячного музыкального журнала «Jazz & Pop». Он уже встречал ее в отеле «Plaza» двумя годами ранее. Ей было двадцать четыре года, милая, очень умная, с рыжими волосами. После смерти Джима Патришия Кеннели начала делать поразительные заявления. Пока ясным остается только то, что у нее и Джима Моррисона была некая связь в 1970-ом (Их сфотографируют вместе в офисе журнала, и «Jazz & Pop» в сентябре 1970-го опубликует новую поэму Джима «Anatomy of Rock»), остальная часть того, что описывала Кеннели как страстную мелодраму, закончившуюся оккультной свадьбой и клятвами на крови, не подтверждено достоверными, независимыми источниками.

Она говорит, что стала женой Джима во время брачной церемонии, проведенной при свечах жрицами черной магии – религии древних богинь. Этот обряд включал обмен кровью, заклинания и магические круги. Она опубликовала документ свадебной мессы с перечнем имен вступивших в брак людей, засвидетельствованный 24 июня 1970, в комплекте с подписью, похожей на Моррисоновскую.

Джим возобновил контакт с Патришией Кеннели, редактором ежемесячного музыкального журнала «Jazz & Pop». Он уже встречал ее в отеле «Plaza» двумя годами ранее. Ей было двадцать четыре года, милая, очень умная, с рыжими волосами. После смерти Джима Патришия Кеннели начала делать поразительные заявления. Пока ясным остается только то, что у нее и Джима Моррисона была некая связь в 1970-ом (Их сфотографируют вместе в офисе журнала, и «Jazz & Pop» в сентябре 1970-го опубликует новую поэму Джима «Anatomy of Rock»), остальная часть того, что описывала Кеннели как страстную мелодраму, закончившуюся оккультной свадьбой и клятвами на крови, не подтверждено достоверными, независимыми источниками.

Она говорит, что стала женой Джима во время брачной церемонии, проведенной при свечах жрицами черной магии – религии древних богинь. Этот обряд включал обмен кровью, заклинания и магические круги. Она опубликовала документ свадебной мессы с перечнем имен вступивших в брак людей, засвидетельствованный 24 июня 1970, в комплекте с подписью, похожей на Моррисоновскую.