РАССКАЗЫ

Открой глаза! Видишь? Над головой звездное небо, под ногами далекий город. Дует несильный ветер. Ты стоишь на бордюре небоскреба. Окна закрыты. Раскинь руки, прижмись к стеклу, чтобы не упасть. Попытайся вспомнить, как оказался здесь – тупик. Попытайся решить, что делать дальше – паника. Нет, нет! Осторожней! Один неверный шаг – и полетишь в бездну.

Теперь закрой глаза и отдышись. По лицу катятся крупные капли пота. Кажется, что все это сон…

Слышишь? Кто-то хлопает крыльями за твоей спиной. Попробуй обернуться. Белый и хрупкий, словно роза, ангел. Он наблюдает за тобой. Теперь подними голову. Видишь? Там, чуть выше на пару этажей – по стеклам, подобно пауку, ползает мохнатый демон…

Теперь спроси их, что им нужно. Прислушайся.

Вирус парности появился внезапно, пришел на смену ВИЧ, не успели люди отпраздновать победу над последним. Вирус парности обострял чувства – люди начинали искать единственного нужного им человека, игнорируя всех остальных. В желтой прессе появились статьи о том, что ВИЧ появился, как ответ на возросший процент наркоманов и половую распущенность, в особенности среди гомосексуалистов, и теперь, когда этого вируса больше нет, природа (ученые?) создали ВП, чтобы вывести человека на новый уровень самосознания. Вирус передается воздушно-капельным путем – поцелуй, половой акт, общественный транспорт… Люди, зараженные этим вирусом, бросают семьи, ломают жизни, лишь бы найти свою оптимальную пару, свой идеал…

Пустошь была абсолютной. Выжженная земля тянулась к горизонту. Профессиональный убийца по имени Семъяза шел уже вторые сутки. Солнце иссушало его покрытую нейронными татуировками кожу, но не могло прогнать ледяной холод наномеча. Другого оружия у якудзы не было. Не было на нем и одежды – она сгорела во время последней стычки. Убийцы клана «Гакудо» преследовали Семъязу, надеясь, что он приведет их к Шайори. Ничего личного. С кланом «Гакудо» ничего личного. Они лишь хотели вернуть своему оябуну дочь – Шайори. У девушки не было рук – своих настоящих рук, хотя имплантаты и выглядели весьма естественно. Отец отсекал дочери кисть за каждое бегство. Семъяза встретил ее в центре реконструкции конечностей. Там же он нанес себе на тело последнюю нейронную татуировку – образ Шайори. Свободное место на теле было лишь на ногах и на шее. Семъяза выбрал шею. Шайори понравилось. Она улыбалась, и Семъязе нравилось смотреть, как светятся ее глаза. Обрубок ее правой руки он мог заставить себя не замечать.

Она всегда жила в прошлом, в воспоминаниях. Конечно, когда-то давно была надежда на будущее, но надежда умерла в тот день, когда Мисти поняла, что стареет. Ей исполнилось тридцать. Время заставило перешагнуть еще одну грань, оставить за спиной еще один отрезок жизни и остановиться, заглянув вперед.

- Лучше уже не будет, - решила она, продолжая убирать территорию вокзала.

Все как-то не получилось, не заладилось. Ни детей, ни семьи, ни работы – если не считать должность уборщицы на вокзале.

Мисти вышла на улицу, выкурила пару сигарет, вернулась, получила выговор. Выговор в свой тридцатый день рождения, отчаялась сильнее, хотела уволиться, но испугалась, что дальше будет только хуже, хотела заставить себя смириться и принять то, что есть, но тоже не смогла.

Языки были его страстью, смыслом жизни. Еще в детстве Бент Конрад увлекся иностранными словарями, выпросил у родителей пару разговорников. Родной язык отошел на второй план – он изучил в нем все, что можно и потерял к нему интерес. Слова и правила откладывались в голове, запоминались с первого взгляда, в отличие от математических формул. Простую таблицу умножения он учил несколько месяцев, но забыл сразу, как только начались каникулы. Голова, казалось, просто отказывалась запоминать все, что не касается языков.

К десяти годам он свободно говорил на трех языках, к восемнадцати на двенадцати. В институте, куда он поступил с большим трудом из-за проблем с математикой и физикой, он едва смог закончить свое обучение, но, когда выпускался, консультировал преподавателей арабского и греческого. У него никогда не было определенной цели, плана на жизнь. У него была лишь страсть – чужие языки, непонятные, недоступные, мертвые.

Звуки за стеной. Квартира крохотная – железобетонная клетка в небоскребе. Джессика Митчелл замирает, слушает. Вода течет из крана. Из разбитых губ в раковину капает кровь. Алан Митчелл спит на диване. В квартире пахнет разлитым супом и джином, который принес с собой муж. Бутылка упала на пол, разбилась. Осколки лежат возле стола. Джессика выключает воду, прислушалась. Ничего, лишь храп Алана. Голова его запрокинута, рот открыт. Джессика на цыпочках крадется мимо него к стене, прижимается к ней правым ухом, слушает несколько минут. Ничего.

Алан просыпается задолго до утра, бродит по квартире, ворча что-то себе под нос. Джессика притворяется, что спит, ждет, когда встанет солнце и муж уйдет на работу. Оставленные им деньги лежат на кухонном столе. Джессика идет по магазинам. Разбитые губы распухли и начали гноиться изнутри. Старый синяк под глазом заставляет носить большие солнцезащитные очки. Друзей нет. Подруг нет. Город большой и неприветливый.

«Вот если бы родить ребенка», - думает Джессика, когда они вечером занимаются с Аланом любовью. А потом, когда он снова пьян и приходится замывать под краном разбитое лицо, ждет с нетерпением начала месячного цикла и боится, что все станет еще хуже, если ребенок замаячит на горизонте.

Мэтью Блисс никогда не боялся змей, по крайней мере, никогда не замечал за собой этого страха… Никогда прежде. До этого дня… Сегодня змея пугала его. Черная, скользкая. Змея в загородном доме Софии Спидмэн – девушке, в которую он был влюблен последние полгода. Они встречались обычно вечерами в субботу. Ему почти сорок, ей – чуть за тридцать. Встречались сначала, как друзья, затем, как любовники на одну ночь в отеле, и наконец как зрелая пара, готовая к серьезным отношениям. Именно ради этих серьезных отношений они сделали перерыв. Дали возможность друг другу все обдумать, а затем встретились в кафе, где познакомились впервые.

- А я думала, ты не придешь, - призналась София.

- Я тоже так думал, но о тебе, - улыбнулся Блисс.

Они выпили по бокалу вина. Молча, в напряжении.

- К тебе или ко мне? – спросила София.

- Что? – растерялся Блисс.

- Я думала, мы решили, что с отелями пора кончать?

- Да…

- Значит, ко мне.

София встала из-за стола и взяла его за руку.

Кейт Макбрайд не знала, как это случилось. Вот она едет на машине по Касл-авеню, на заднем сиденье смеется дочь, забавляясь над какой-то песней по радио, а вот ее уже везут в больницу. Рядом стоит врач. Голова кружится.

- Где моя дочь? – спрашивает Кейт, но никто не отвечает. – Где моя…

Она замолкает, потому что начинает действовать сильное успокоительное. Шум сирены стихает. Она медленно засыпает. Ей снится дочь, снится их дом.

- Где Кортни? – спрашивает Кейт уже в больнице.

Медсестра молчит, отводит глаза.

- Нет, - Кейт недоверчиво качает головой. – Я не верю, - она пытается подняться.

Медсестра выскальзывает из палаты, зовет доктора.

- Да не нужно мне это успокоительное! – кричит Кейт, вырываясь из крепких рук доктора. – Не нужно…

Она вышла из больницы спустя две недели. Сломанные ребра болели, но Кейт не замечала этого. Мир стал чужим, враждебным. Мир, где все напоминало о маленькой Кортни, которая, казалось, все еще смеется на заднем сиденье ее «Хонды». Но смех приходит из прошлого и сводит с ума. Вот здесь они сидели с ней на скамейке. Вот здесь девочка упала и разбила колени. Вот здесь они покупали сладкую вату. А здесь…

Ее звали Микела – девушку копа, девушку Чарли. Он хотел бы запомнить только хорошее, но вопреки желанию помнил только, как она погибла, пропала. Все остальное смазывалось, покрывалось туманом. Все то, что было между ними. Оставался лишь последний вызов…

Чарли журналист и пишет статью для газеты о полиции. Они с Микелой патрулируют улицы. Начальник участка Джейк Эриксон знает, что они встречаются, но надеется, что от этого статья станет только лучше. Чарли тоже надеется. Едет по улице, сидя на месте пассажира, смотрит на Микелу и надеется, что у них все получится. Потому что он не хочет терять ее. Ему нравятся темные глаза Микелы, волосы, загорелая кожа… Он еще продолжает строить планы, когда приходит вызов по рации о раненых офицерах. Микела не должна ехать, не должна везти туда Чарли, но она ближе всех… Гудят сирены, скрипит резина… Они останавливаются возле старой многоэтажки.

Грэг Белами был сказочно богат. Он держал в своих руках все: деньги, любовь, дружбу, власть. Особенно власть. Контроль. Подчинение. Мир вращался по его воле. Так, казалось, Белами до тех пор, пока не пришли первые неудачи. Жизнь обиделась и дала ему пощечину. Белами долго растерянно смотрел по сторонам, но так и не понял, что случилось. Но движение мира вокруг него замедлилось. Центр сместился куда-то в сторону, к другому сильному человеку.

Какое-то время Белами пытался бороться, но чем дольше продолжалась эта борьба, тем сильнее становилось чувство утраты. Власть утекала у него из рук. Власть, которая никогда не может принадлежать кому-то одному. Эти мысли стали сводить Белами с ума. Власть стала ассоциироваться у него с неверной женщиной. Больше. С женщиной, которая обманула сотни любовников, пообещав им всю себя, но в итоге забрала их веру, деньги, молодость. Такой вот была власть. И Белами чувствовал себя обманутым, брошенным, отверженным.

Частный дом. На заднем дворе старая водонапорная башня. Брат и сестра, стоят возле лестницы, ведущей наверх башни. Им не больше шести лет. В руках мальчик держит самодельные крылья. Он сделал их втайне от отца, чтобы стать птицей – забраться на башню и полететь.

- Мне страшно, - говорит сестра.

- У нас все получится, - говорит брат.

- А если папа узнает? Он ведь запретил играть нам здесь!

- Не узнает, - обещает мальчик и заговорщически подмигивает сестре, как это делает мать с отцом, когда они секретничают.

Дети заходят в башню и начинают подниматься по старой витой лестнице. Крылья цепляются за ржавые перила. Мальчик злится, выглядывает в окна, чтобы проверить, как высоко они поднялись. Подъем кажется невыносимо долгим. Но что-то начинает меняться. Мальчик видит это в новых окнах.

Демон был молод. Так же молод, как и новый дом, который построила семья Реншоу. Патрик и Алисия. Последняя была беременна и тратила больше всего времени на обустройство будущей детской. Демон наблюдал за ней и пытался понять нравится ему эта семья или нет.

Несколько раз он пытался выбраться из дома, но какая-то сила держала его внутри. Даже из окна было практически ничего не видно, словно в тумане. Поэтому оставалась лишь семья Реншоу и рабочие. Впрочем, рабочие не нравились демону. Они не любили этот дом, его дом, его тюрьму, а, значит, не любили и его в отличие от Реншоу. Молодая пара была счастлива, и вместе с ними демон чувствовал, как становится счастлив сам. Особенно после рождения ребенка, который, казалось демону, видит его, знает о нем.

Мальчика звали Джей, и демон много времени проводил возле его колыбели, забавляясь и передразнивая ребенка. Джей улыбался ему и высовывал язык. Маленький Джей… Демон подумал, что было бы неплохо и ему получить имя. Ведь он тоже недавно родился. Вместе с домом. Так что…

Никто уже не помнил тот день, когда ученые научились сжимать пространство. Так же, как никто не помнил и о перенаселении – проблема просто решилась и все. Были, конечно, недостатки, но их старались не замечать. Люди привыкли. Крохотная квартира могла превратиться в огромные апартаменты, стоило войти в дверь. Неказистый дом мог прятать за своими стенами целый город. Это решило не только проблему перенаселения, но и сократило в сотни раз расходы на транспорт. В мегаполисах воздух стал чище.

Несколько веков после открытия сжимающегося пространства ученые пытались сосчитать реальную площадь развернувшегося в подпространстве мира, но так и не смогли – старые дома шли под снос, на их месте возводились новые. Оставались ниши в подпространстве – заброшенные квартиры, а иногда и целые города, от которых отказались бывшие хозяева, выбрав более новые и совершенные. Мертвые города и квартиры. Невидимые снаружи, но пропахшие гнилью и смертью внутри.

«Иногда мы от чего-то бежим, но некоторые вещи сильнее нас. Например, воспоминания», - думал Бернд Клоузер, стоя возле цветущей яблони, которая была мертва до тех пор, пока он не похоронил под ней свою возлюбленную Мередит Стоук – самую красивую женщину из всех, что он когда-либо встречал.

Они познакомились на одном из его концертов. Она была не то светотехником, не то декоратором. Сновала за сценой в своем коротком платье с открытым вырезом и мешала Клоузеру играть. Ему показалось, что он сфальшивил несколько раз из-за этого. Но зал не заметил. Никто ничего не заметил кроме него и самой Мередит. Она словно знала, что все так получится. Дождалась, когда опустится занавес, и, встретив Клоузера, поблагодарила за хорошее выступление.

- Правда я, кажется, сфальшивил несколько раз, - признался Клоузер.

- Пусть это останется между нами, - подмигнула она.

Они верили, что пастырь ведет их в лучшую жизнь, что помогает им освободиться от земных оков, от рабства, на которое они были обречены с рождения. Они - его дети, его паства. Они называли себя «Общиной света», проповедовали незнакомцам, приглашали к себе, говорили, что двери открыты для всех, потому что истина неизбежна. Их истина. Их бог. Их свобода.

Иногда к ним действительно приходили люди извне, влиятельные люди, люди закона и власти. Но приходили не для того, чтобы присоединиться к ним. Приходили для того, чтобы проверить их, заглянуть за опущенный занавес, убедившись, что людям ничего не угрожает. Простым людям, у которых когда-то была жизнь вне секты. И детям, родившимся уже на старой ферме – новые люди, как называл их пастырь, новое семя… Но свобода была не полной. Здесь. В оковах. На земле. Среди сильных и бесчестных. Поэтому у пастыря был план. Их план. План секты.

Дройд модели «QX-154» шел по коридору межзвездного корабля «Сириус-5». Он был похож на человека. По крайней мере, думал, что похож. Думал в своей электронной голове, своим искусственным интеллектом. В его задачи входило накопление энергии в своих батареях и подзарядка остальных дройдов. Долгие часы дройд «QX-154» проводил на поверхности корабля, питаясь энергией звезд, мимо которых они пролетали. По возвращению его зеркала тщательно вытирал дройд уборщик «АА-18». Из всей работы, что ей приходилось делать на корабле, следить за чистотой «QX-154» была самой любимой и желанной. «АА-18» не знала, откуда появились эти чувства, но они были, и ничего с этим поделать было нельзя.

У Криса Донахью был кризис: творческий, семейный, финансовый. Отсюда и проблемы: алкоголь, женщины, долги, ненависть детей, измены жены. Одна измена, если быть точным, хотя Донахью было плевать. Если бы Сара собрала вещи и ушла к любовнику Лари Барковски, он не заметил бы этого, по крайней мере, попытался бы притвориться, что не заметил. Но Сара не уходила. Наоборот, она хотела жить в их доме. Она и пара ребятишек, бегущие к своему совершеннолетию семимильными шагами. Они даже начали делать ремонт… Поэтому Донахью решил, что должен уйти он. Уйти, убежать, улететь.

Он не знал, почему выбрал Гавайи. Просто в голову на тот момент не пришло ничего другого. Да и билет на ближайший рейс, когда он приехал в аэропорт, был только до Гавайев. Так что выбора особенно и не было. Так, по крайней мере, казалось на тот момент Донахью.

Анита Бейтс умирала. Медленно, неспешно. Словно желая показать супругу, как утекает из нее жизнь, заставить его смотреть и винить себя. Так, по крайней мере, казалось ему – Тайлеру Джонсону, ведущему специалисту ядерной электростанции в штате Пенсильвания. Бывшему специалисту. После того, как на его рабочем месте пострадал посторонний человек, он стал просто Тайлером Джонсоном, временно безработным мужем известной художницы, которая получила большую дозу радиации, в результате халатности мужа. Как-то так, по крайней мере, писали газеты. Писали в первые полгода. Затем об Аните Бейтс забыли. Даже художественные выставки вычеркнули ее имя из списка приглашенных. Все знали – она не выкарабкается, смерть достанет ее, уже достала, осталось ждать, когда смерть устанет играть с ней в свою странную игру. Знала это и Анита. Знал и Джонсон. Знал и не мог смотреть, как жена медленно угасает.

Три года. Три долгих года, за которые она успела создать еще десяток картин, тут же купленных налетевшие стервятники-коллекционеры. За последней картиной тоже выстроилась очередь, но Анита не успела ее закончить. Жизнь оставила ее. Джонсон получил около сотни предложений, чтобы продать картину, но отказался. Он решил, что лучше будет оставить картину, повесив на стену, как вечное напоминание своей вины.

Она не знала где она и что с ней. Вокруг была земля: черная, холодная. Можно было только пошевелить правой рукой. Сначала немного, затем чуть свободнее. Девушка почувствовала, что ее тюрьма не монолитна, что можно бороться с ней, отвоевывать пространство. Она не следила за временем, лишь знала, что старания приносят результат. Рука была свободна, затем грудь. Теперь дышалось легче. Окружавшая ее земля сжималась, отступала перед натиском жизни. Но силы были не безграничны, и девушка знала это. Нужно было действовать, бороться. Но бороться разумно. Медленно продвигаться наверх, к спасению, к жизни. Она чувствовала, что способна сделать это, верила. Поэтому не останавливалась. Даже когда над головой появилось препятствие.

Машина неотложки. Шум дороги.

- Я одного не могу понять, Дэвид. Какого черта ты работаешь санитаром, когда мог играть квотербеком за профессиональную команду? – говорит Тони Лартер, продолжая ненавязчиво издеваться над другом, потому что сейчас середина ночи, он хочет спать и жизнь кажется ему самым скучным, что может случиться с человеком, особенно в компании Дэвида Глена. – Ну давай, ответь мне!

- Что тебе ответить?

- Почему ты слил свою жизнь в унитаз?